Клязьминский заказник
,,
Узкая вертлявая лодчонка под тяжестью четырех человек погрузилась в воду по самые края. [Лесник] Воронцов сел в корме и веслом, похожим на лопату, осторожно стал загребать то справа, то слева. Необыкновенной красоты озеро окружило нас.
Темно-зеленые дубы и липы, которыми плотно заросли озерные берега, четко отражались в неподвижной воде. Между водой и деревьями светилась ярко-зеленая полоса прибрежной травы. Редкие и ясные, словно звезды, покоились на воде прохладные цветы белых лилий. Так резко оттенялся каждый цветок чернотой озерного зеркала, что мы замечали его обыкновенно за двести, за триста метров.
— Озер этих очень много, — рассказывал между тем Воронцов. — Озеро Ратчино, озеро Пескра, озеро Вичуги, Зарослое, Подборное, Поганое, Штаны Большие и Малые Бобры... Все озера между собой протоками соединяются, так что на лодке можно попасть в любое.
— Два озера Бобрами называются, значит когда-нибудь водился здесь этот зверь?
— И теперь водится. Не только в этих двух озерах, во всех. Но, правда, название не по теперешним бобрам дано. Этих, теперешних, недавно выпустили.
— На развод?
— Знамо. Здесь до самых недавних лет заповедник был — боброво-выхухолевый, а я на нем работал.
— В какой же должности состояли, лодочником?
— Мудреное у меня название было, по-гречески, вроде как бы досмонолог. Да, народ здесь хороший работал: ботаник Сергей Александрович Стулов... Этот, бывало, за мной зайдет: поедем, мол, на охоту. А охотился он за разными травами. Сядем в резиновую лодку и... пошли по всем озерам. Не поверите, а до самого Сорокина озера доезжали.
Мы, конечно, охотно поверили Воронцову, тем более, что не имели и малейшего понятия об этом Сорокином озере.
— Названий ученых я знал пропасть. Каждая трава, оказывается, имеет свое ученое название. Вот хоть бы кувшинки эти или, значит, лилии. Ну, лилии и лилии. Ан нет, правильно будет нимфея... ах ты, грех, забыл второе-то слово.
— Альба.
— Вот-вот, — обрадовался Воронцов и просветлел, словно вспомнил самое заветное: — Нимфея альба! А вы, значит, тоже ботаники будете?
— Нет, случайно слышали.
— Так, так... А со Стуловым мы много поездили. Хорошее было для меня время, потому как чувствовал свою научную пользу. А то еще Наташа-зоолог... — И Воронцов задумался, может быть, загляделся на нимфею альбу, неслышно проскользнувшую мимо борта его лодки.
— Что же Наташа?..
— Та, бывало, прибежит: «Дядя Миша, поймайте выхухоля, очень нужно!» Сейчас беру сачок, норы все мне в известности, подведешь сачок к выходу, пугнешь — готово. Изучали их, выхухолей-то. Отнесут подальше в лес, пустят мордой от воды и наблюдают, куда побежит. Ну ясно, куда же водяному зверю бежать, или он глупый? Сейчас морду поворачивает и чешет к озеру. Оченно даже их изучали. <…>
<…>
— А лиса? Та постоянно сквозь землю. Учует, перекопает ход к воде и душит. У каждого зверя своя хитрость. Кольцевали их тоже, выхухолей-то. Спереж за лапку, потом стали замечать, что на лапках от кольца ранение производится. Стали привешивать к хвосту. Их небось и по сей день в озерах полно, кольцованных-то экземпляров!
Видно было, что слово это Воронцов с трудом, но не без удовольствия вытащил из самых глубин памяти.
— А что бобры? Вы говорили и про бобров?
— И бобры. Перед войной их пустили. Всего-то две семьи. Ну, пустили — пустили, ни следа ни приметы. Через год нашли одного дохлого. Так и решили, что не привьются. Тут меня на войну взяли, и забыл я о всех бобрах. <…>
<…>
— А как отпустили меня по чистой, я сразу сюда, на старое место. Очень мне было интересно, прижились бобры или совсем передохли. Сел в лодчонку, поехал на Пескару. Захожу в синняг (так Воронцов называл осинник), ничего вроде бы не заметно. Потом — стоп. Дерево как стамеской срезано, погрыз! Живут! Я на Рылково махнул, а там еще больше их. <…>
— Наверно, знаете, где хатки бобровые есть, показали бы!
Воронцов повернул лодку к берегу, и вскоре мы выпрыгнули из нее, очутившись по пояс в густенной, девственной луговой траве. Луга отцветали. Господствовал теперь темно-розовый, красноватый даже цвет метелок щавеля, или, как говорят в деревнях, столбецов. Местами трава была так плотна, что мы с трудом пробиралась сквозь нее.
Воронцов остановился и стал внимательно рассматривать траву. Мы тоже заметили, что по траве словно кто-то прошел утром, во время росы, да так и осталась узкая тропинка.
— Они!
— Кто?
— Бобры. Самая что ни на есть бобриная тропа!
Долго еще мы шли по лугу, наслаждаясь благодатным зеленым раздольем. Под ногами начало по- хлюпывать. В следах проступала вода. Среди болота поднимался лесной островок.
— Там есть одна хатка, но, пожалуй, не доберемся, нужно раздеваться и лезть по пояс в жидкой грязи.
— Много лезть-то?
— С полчаса. Пойдемте в другое место, я знаю.
Но и в другом месте болото остановило нас.
— Бобры знают, где им устраивать хаты, — посмеялся Воронцов. — К ним, брат, не подберешься.
Пришлось возвращаться к лодке.
— Где теперь ваши знакомые: ботаник Стулов, зоолог Наташа?
— Не знаю. Ликвидировали наш заповедник в 1951 году. Все они уехали. Остался Воронцов сам при себе.
<…>
— Почему ликвидировали заповедник?
— Так ведь содержать его надо, деньги идут. Объявили будто бы так, что теперь народ стал сознательный и сам может охранять свои богатства.
— Ну и как вы думаете, охранит?
— Ох-хранит... — протянул Воронцов, и не понять было, чего больше в его интонации: утверждения или глухого недоверия.
,,
